Не один раз я уже размещала материалы об этих событиях. Но тут хорошие клипы, пусть будут для моей собственной памяти. Я видела их в разных местах, пусть будет. Тогда мы не отлипали от телевизоров,  стараясь понять, в какую сторону повернутся дела.  Именно  эти вот клипы дают понятие, почему я так горячо поддержала Майдан.  Они ведь тоже пели. И литовцы пели. Особенно на втором клипе это слышно хорошо. Любимые народные песни, я их тоже все знаю наизусть. Потом, когда мы все стояли в Балтийском пути,  составленном из взявшихся за руки людей на всем пути от Вильнюса до Таллина, мы тоже пели эти песни.  И еще другие, выученные недавно. Пришедшие к нам из Сибири песни ссыльных литовцев, которые выжили, вернулись домой и привезли с собой свой фольклор.  Москва прошлепала Прибалтику в момент, когда разрешила им их величественные Праздники песни.  Там поют  тысячные хоры.  И людей эти песни объединяют как ничто на свете.
Что будете петь на своих митингах, русские?
Оригинал взят у andrey_19_73 в Вильнюсские события 11-13 января 1991 года.

Judith работает медсестрой в психиатрической больнице и любит самовыражаться с помощю одежды. В 80-ые была совладелицей шляпного магазина и продавала витажную одежду. И теперь этим занимается. Также создала линию головных уборов для прошедших химиотерапию и всех остальных.

( Read more...Collapse )

Вот эту статью я не могу не запостить. Это ведь и про меня. Я родилась там, и родители мне рассказывали очень мало. А эта статья рассказывает, как там все было для мамы. Я знаю, что не выжила бы, если папа не был передовиком-бригадиром и “вольняшки” не таскали бы в зону молоко для меня. И все счастье, что маму выпустили, когда мне было лишь несколько месяцев.  Которых, правда, хватило, чтобы заразиться туберкулезом.

Фотохроника ТАСС

Ясли и детские комбинаты, приемники-распределители, детские дома и зоны для малолеток — сотни тысяч советских детей родились и выросли в изоляции. Их рожали в товарных вагонах, связывали и насильно кормили горячей кашей, брили наголо, били за хлебные крошки и сажали в тюрьмы за письма арестованным родственникам.

Зоны матери и ребенка

Грудной младенец в следственном изоляторе, запертый в камере вместе с матерью, или отправленный по этапу в колонию — обычная практика 1920-х – начала 1930-х годов. «При приеме в исправительно-трудовые учреждения женщин, по их желанию, принимаются и их грудные дети», — цитата из Исправительно-трудового кодекса 1924 года, статья 109. «Шурку обезвреживают. <...> С этой целью его выпускают на прогулку только на один час в день и уже не на большой тюремный двор, где растет десятка два деревьев и куда заглядывает солнце, а на узкий темный дворик, предназначенный для одиночек. <...> Должно быть, в целях физического обессиления врага помощник коменданта Ермилов отказался принять Шурке даже принесенное с воли молоко. Для других он передачи принял. Но ведь то были спекулянты и бандиты, люди гораздо менее опасные, чем СР Шура», — писала в злом и ироничном письме наркому внутренних дел Феликсу Дзержинскому арестованная Евгения Ратнер, чей трехлетний сын Шура находился в Бутырской тюрьме.

Рожали тут же: в тюрьмах, на этапе, в зонах.

( Read more...Collapse )

Казалось бы, сколько можно?

Но вот Андрею Мовчану в фейсбуке некто Евгений Грин написал в комментах:

"Андрей, у меня был в голове совершенно другой комментарий, потом я прочитал про сталина. И возник вопрос. Сталин кроме поругания и забвения больше ничего не заслуживает? Его можно рассматривать только как кровавого тирана и экономические, индустриальные вопросы не важны?"

Андрей отреагировал следующим образом (и спасибо ему за это огромное!):

Евгений, сразу прошу прощения за эмоции, я уважаю Вас и Ваш вопрос. Но уж больно он страшный.

Итак, Евгений, любитель частных самолетов и гоночных машин, судя по заставке в ФБ, носитель длинных волос и любитель публичных выступлений судя по фотографии.

( Рассказываю:Collapse )

Так че там у хохлов?

Новый мем "Че там у хохлов" набирает популярность в интернете. На данный момент в социальной сети Twitter хэштег #четамухохлов уже вышел на первую строчку украинских трендов. Авторы мемов высмеивают россиян, которые интересуются проблемами в Украине, забыв о трудностях в собственной стране.


(  НОВОСТИ Collapse )

С утра проснулась - а у меня в скайпе и в личке висят сообщения от моих друзей-френдов из Москвы. Разные сообщения. И гордые, и чуть-чуть хвастливые, и обиженные, и разочарованные.

Ребята. Дорогие мои.

У меня для вас две новости, хорошая и плохая.

Хорошая в том, что вы охренительны. Реально, без дураков, я хочу сказать вам "спасибо".

- за то, что мне впервые за много времени было не тошно открывать фотостримы под тэгами "митинг в Москве",
- за то, что я смогла наконец увидеть не антимайдан без майдана , не хрипящее "рассея!" и "путен!", а человеческие лица,
- за женщин и мужчин очень преклонных лет, которым, как в большинстве своем считается, все равно, лишь бы не трогали. Самая неактивная часть населения. Ан нет.
- за студентов и маленьких детей,
- за российские флаги, которые в таком контексте впервые за много времени не вызывали у меня отвращения,
- за украинские флаги,
- за фразу "герои не умирают", сказанную о Немцове. Это - наша, украинская фраза, годичной давности. О Небесной Сотне. "Герої не вмирають".
- за "освободите Надежду Савченко",

В общем, за наиболее массовое, со времен Болотной, собрание в одном месте и в одно время достойных, адекватных людей.

У меня есть и плохая новость.

Ребята. Вы прочитали мой предыдущий пост, с напутствием в конце - "пусть у вас завтра тоже случится чудо, россияне".
И, вложив в него какой-то свой смысл, сегодня разочарованы.

Когда я писала о чуде, вспомните - я просила не немедленного свержения Януковича и даже не возвращения договоренностей с ЕС. Я попросила - пусть все эти люди (которых я считала трусливыми пофигистами) выйдут из вагона и я пойму, что не только я одна еду на этот митинг.
И так и произошло. Я поняла, что не одна, что я не фрик с повышенным чувством собственного достоинства. Ощутила поддержку.
Чего и вам пожелала.

Вы же почему-то решили, что "чудо" - это как минимум, немедленное свержение правящего режима. Которое должно было случиться вчера примерно к 16:00. Максимум к 16:30. Просто по факту многочисленного траурного марша.

Давайте я буду говорить вам неприятные вещи, которые никто и никогда не хочет слушать (я уж точно не хочу, потому что и сама отношусь к типу людей, которые с шашкой наголо, раз-раз и подайте мне конкретный результат),
я буду говорить, а вы будете, если хотите, плакать, но все же слушать?

( ЧЕГО СЛЕДУЕТ ОЖИДАТЬ ПРИ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫХ РАСКЛАДАХCollapse )

Оригинал взят у vestervalli в Религии заслуживают нашего яростного неуважения

Оставшихся в живых ветеранов войны осталось действительно не так много.



Леонид Николаевич Рабичев родился в 1923 году в Москве. Старший лейтенант запаса. В 1942 году окончил военное училище. С декабря 1942 года лейтенант, командир взвода 100-й отдельной армейской роты ВНОС при управлении 31-й армии. На Центральном, Третьем Белорусском и Первом Украинском фронтах участвовал в боевых действиях по освобождению Ржева, Сычевки, Смоленска, Орши, Борисова, Минска, Лиды, Гродно, в боях в Восточной Пруссии от Гольдапа до Кенигсберга, в Силезии на Данцигском направлении участвовал во взятии городов Левенберг, Бунцлау, Хайльсберг и других, в Чехословакии дошел до Праги. Награжден двумя орденами Отечественной войны II степени, орденом "Красная Звезда", медалями. Член Союза художников СССР с 1960 года, член Союза писателей Москвы с 1993 года, автор тринадцати книг стихов, книги мемуаров.

Фрагмент из его книги "Война все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31-й армии. 1941-1945":

Да, это было пять месяцев назад, когда войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком – старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно, по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.

Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.

Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует, нет, скорее регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали.

Нет, не круговая порука и вовсе не месть проклятым оккупантам этот адский смертельный групповой секс.

Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы.

Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. Полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.

– Кончай! По машинам!

А сзади уже следующее подразделение.

И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди. У меня тошнота подступает к горлу.

До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей. Шоссе освобождается для движения. Темнеет.

Слева и справа немецкие фольварки. Получаем команду расположиться на ночлег.

Это часть штаба нашей армии: командующий артиллерией, ПВО, политотдел.

Мне и моему взводу управления достается фольварк в двух километрах от шоссе.

Во всех комнатах трупы детей, стариков, изнасилованных и застреленных женщин.

Мы так устали, что, не обращая на них внимания, ложимся на пол между ними и засыпаем.

Утром разворачиваем рацию, по РСБ связываемся с фронтом. Получаем указание наводить линии связи. Передовые части столкнулись, наконец, с занявшими оборону немецкими корпусами и дивизиями.

Немцы больше не отступают, умирают, но не сдаются. Появляется в воздухе их авиация. Боюсь ошибиться, мне кажется, что по жестокости, бескомпромиссности и количеству потерь с обеих сторон бои эти можно сравнить с боями под Сталинградом. Это вокруг и впереди.

Я не отхожу от телефонов. Получаю приказания, отдаю приказания. Только днем возникает время, чтобы вынести на двор трупы.

Не помню, куда мы их выносили.

На двор?

В служебные пристройки? Не могу вспомнить куда, знаю, что ни разу мы их не хоронили.

Похоронные команды, кажется, были, но это далеко в тылу.

Итак, я помогаю выносить трупы. Замираю у стены дома.

Весна, на земле первая зеленая трава, яркое горячее солнце. Дом наш островерхий, с флюгерами, в готическом стиле, крытый красной черепицей, вероятно, ему лет двести, двор, мощенный каменными плитами, которым лет пятьсот.

В Европе мы, в Европе!

Размечтался, и вдруг в распахнутые ворота входят две шестнадцатилетние девочки-немки. В глазах никакого страха, но жуткое беспокойство.

Увидели меня, подбежали и, перебивая друг друга, на немецком языке пытаются мне объяснить что-то. Хотя языка я не знаю, но слышу слова «мутер», «фатер», «брудер».

Мне становится понятно, что в обстановке панического бегства они где-то потеряли свою семью.

Мне ужасно жалко их, я понимаю, что им надо из нашего штабного двора бежать куда глаза глядят и быстрее, и я говорю им:

– Муттер, фатер, брудер – нихт! – и показываю пальцем на вторые дальние ворота – туда, мол. И подталкиваю их.

Тут они понимают меня, стремительно уходят, исчезают из поля зрения, и я с облегчением вздыхаю – хоть двух девочек спас, и направляюсь на второй этаж к своим телефонам, внимательно слежу за передвижением частей, но не проходит и двадцати минут, как до меня со двора доносятся какие-то крики, вопли, смех, мат.

Бросаюсь к окну.

На ступеньках дома стоит майор А., а два сержанта вывернули руки, согнули в три погибели тех самых двух девочек, а напротив – вся штабармейская обслуга – шофера, ординарцы, писари, посыльные.

– Николаев, Сидоров, Харитонов, Пименов… – командует майор А. – Взять девочек за руки и ноги, юбки и блузки долой! В две шеренги становись! Ремни расстегнуть, штаны и кальсоны спустить! Справа и слева, по одному, начинай!

А. командует, а по лестнице из дома бегут и подстраиваются в шеренги мои связисты, мой взвод. А две «спасенные» мной девочки лежат на древних каменных плитах, руки в тисках, рты забиты косынками, ноги раздвинуты – они уже не пытаются вырываться из рук четырех сержантов, а пятый срывает и рвет на части их блузочки, лифчики, юбки, штанишки.

Выбежали из дома мои телефонистки – смех и мат.

А шеренги не уменьшаются, поднимаются одни, спускаются другие, а вокруг мучениц уже лужи крови, а шеренгам, гоготу и мату нет конца.
Девчонки уже без сознания, а оргия продолжается.

Гордо подбоченясь, командует майор А. Но вот поднимается последний, и на два полутрупа набрасываются палачи-сержанты.

Майор А. вытаскивает из кобуры наган и стреляет в окровавленные рты мучениц, и сержанты тащат их изуродованные тела в свинарник, и голодные свиньи начинают отрывать у них уши, носы, груди, и через несколько минут от них остаются только два черепа, кости, позвонки.

Мне страшно, отвратительно.

Внезапно к горлу подкатывает тошнота, и меня выворачивает наизнанку.

Майор А. – боже, какой подлец!

Я не могу работать, выбегаю из дома, не разбирая дороги, иду куда-то, возвращаюсь, я не могу, я должен заглянуть в свинарник.

Передо мной налитые кровью свиные глаза, а среди соломы, свиного помета два черепа, челюсть, несколько позвонков и костей и два золотых крестика – две «спасенные» мной девочки.

ОТСЮДА